Глава 22. Наше положение становится критическим: воздушные бои на Соломоновых островах

К середине 1943 года мы уже не могли игнорировать явное ухудшение ситуации в Тихоокеанской войне. Мы еще содержали мощные вооруженные силы, а наш флот представлял собой грозную силу. Однако эта сухопутная и морская мощь не помешала противнику истребить нашу авиацию. Было совершенно ясно, что без господства в воздухе Япония больше не может надеяться на благоприятный исход войны.

Наша потеря господства в воздухе была самым прямым образом связана с изменением положения «Зеро». В начале войны и до завершения кампании на Гуадалканале «Зеро» совершенно явно превосходил по летным качествам любой вражеский истребитель. Однако американцы приложили максимум усилий, чтобы заменись свои слабые истребители новыми самолетами, имевшими выдающиеся характеристики. Очень скоро «Зеро» стал встречать все большее число быстроходных и мощных вражеских истребителей. В то же время мы были вынуждены [293] сохранить его в качестве истребителя первой линии. Флот вообще не имел подходящей замены «Зеро», армия тоже не располагала самолетами, которые могли на равных сражаться с новыми американскими истребителями.

По мере продолжения войны поредевшие эскадрильи «Зеро» были вынуждены сражаться во все более сложных условиях с такими самолетами, как армейский истребитель «Лайтнинг». Этот самолет имел более высокую скорость, лучше пикировал, быстрее набирал высоту, чем «Зеро». Он имел мощное вооружение, протектированные баки, бронирование. Вскоре появился новый истребитель американского флота «Корсар». Это был единственный вражеский самолет, который явно превосходил «Зеро» по всем показателям, особенно по скорости пикирования. Второй причиной, которая привела к утрате нами господства в воздухе, было численное превосходство американских истребителей в южней части Тихого океана, то есть на главном театре.

Быстрое сокращение численности нашей авиации стало совершенно очевидным в период после смерти адмирала Ямамото. На посту главнокомандующего Объединенного Флота его сменил адмирал Кога Минэити. Первая же запланированная новым командующим операция сорвалась на стадии планирования. В мае 1943 года американцы высадились на острове Атту в группе Алеутских островов. В случае успеха это наступление приводило к прорыву оборонительного .периметра, который мы создали на Тихом океане. Кога запланировал мощный воздушный удар, который бы отбросил противника. Для проведения этой операции главные силы флота начали сосредотачиваться в Токийской бухте. Однако враг наступал так стремительно, что Кога был выведен из равновесия. Прежде чем началась планируемая контратака, американцы уже контролировали Атту.

Через месяц американцы начали мощное давление на Рабаул. Они двигались по Соломоновым островам на север, [294] начав с Гуадалканала. К ноябрю противник закрепился на южной оконечности Бугенвилля, угрожая нашим позициям в этом районе. Еще один мощный удар противника сокрушил нашу оборону на Гилбертовых островах, которые тоже стали американским бастионом. Совершенно явно координируя свои действия с наступлением американцев, австралийцы резко активизировали свои сухопутные, воздушные и морские силы на Новой Гвинее. Яростные бои приводили к быстрому сокращению наших вооруженных сил. К концу 1943 года противник нанес удар по нашим позициям на полуострове Маркус на западной оконечности Новой Британии. Именно на этом острове находился Рабаул.

Теперь мы ясно смогли оценить ужасную мощь американской военной машины. Несмотря на яростное и отважное сопротивление наших войск, противник неуклонно продвигался на север. Наши «Зеро» больше не могли показываться над вражеской территорией. Во время каждого вылета к вражеским позициям их подстерегали стаи отличных американских истребителей. В итоге наши пилоты с трудом удерживали контроль в воздухе над самим Рабаулом. Качество и количество самолетов прямо приводили к сокращению нашей воздушной мощи. А теперь американский флот бросил в бой новый истребитель Грумман F6F «Хеллкэт». Впервые этот самолет появился 1 сентября 1943 года, но количество «Хеллкэтов» быстро увеличивалось. Он превосходил «Зеро», а вдобавок нашим пилотам теперь приходилось сражаться буквально с ордами вражеских истребителей.

В конце января 1944 года противник захватил Маршалловы острова. Через несколько дней он высадился на островах Грин, всего в 130 милях на OSO от Рабаула. Как только американские войска загнали наших солдат в джунгли, их инженеры начали спешно строить авиабазу. Появление новых аэродромов предвещало усиление воздушных атак. 17 февраля американцы продемонстрировали свою возросшую мощь. Их авианосцы нанесли удар по [295] Труку, самой крупной и мощной базе нашего флота на юге Тихого океана. Смяв наше яростное сопротивление, авианосные самолеты разгромили все сооружения базы. Через 6 дней после этой победы вражеские авианосцы, пройдя несколько сот миль, нанесли удар по Марианским островам. Наши авиабазы подверглись форменному опустошению.

К этому времени мы уже балансировали на грани окончательного поражения на юге Тихого океана. Вражеская армейская авиация день и ночь бомбила наши позиции. Невероятно мощные авианосные соединения бороздили Тихий океан, нанося удары, где и когда хотели. К 20 февраля наше положение в Рабауле стало невыносимым, и авиационные части начали покидать остров. Эта эвакуация опустила занавес над 2 годами крупнейших воздушных битв Тихоокеанской войны, которые начались в январе 1942 года после нашей оккупации Рабаула.

Остальная часть этой главы посвящена воздушным боям, разыгравшимся на Соломоновых островах и вокруг Рабаула. Большую часть описаний составляют мои личные (Окумии) воспоминания. В этих эпизодах раскроется постепенный переход господства в воздухе от «Зеро» к самолетам противника.

Одновременно со вторжением на Атту в мае 1943 года начал расти темп наступления противника на Соломоновых островах. 30 июня большая группа кораблей высадила крупный десант на берег острова Рендова. Эта высадка непосредственно угрожала Рабаулу, и адмирал Кога приказал всем самолетам 2-й дивизии авианосцев, находившейся на Труке, немедленно передислоцироваться в Рабаул и Буин на юге Бугенвилля. Контр-адмирал Сака-маки Мунэтака принял командование сводной авиагруппой. В это время я был начальником авиационного отдела штаба адмирала Сакамаки.

На центральных Соломоновых островах и востоке Новой Гвинеи наши силы вели ожесточенные бои, непрерывно отступая под яростными атаками противника. Земля [296] в джунглях стала красной от крови наших солдат. Несмотря на отчаянные усилия, они не могли остановить неуклонное наступление противника. Морская авиация, сосредоточенная на базе в Буине, прилагала отчаянные старания, чтобы уничтожить вражескую авиацию, базирующуюся на Гуадалканале, и обеспечить воздушное прикрытие нашим войскам и кораблям в этом районе. Именно это занятие поглощало все наши силы. Американские самолеты проводили круглосуточные атаки против наших войск и кораблей.

В результате вокруг авиабазы Буйна шли постоянные воздушные бои. Кампания отличалась особой ожесточенностью. На карте стоял исход борьбы на юге Тихого океана, а, может быть, и во всей войне. И Соединенные Штаты, и Япония сосредоточили всю свою авиацию на этом театре.

Буин был жалкой базой, не сравнимой по своим возможностям с базами, находящимися в распоряжении противника. Наши пилоты имели только одну взлетную полосу 4000 футов длиной и 800 футов шириной, которая шла под прямым углом к береговой черте. От одной стороны полосы отходили многочисленные дороги, ведущие в джунгли, где мы прятали наши самолеты от вражеских самолетов-разведчиков. Каждую ночь мы убирали все самолеты с летного поля под прикрытие джунглей. Днем укрывались все самолеты, кроме дежурных. Такое рассредоточение сводило наши потери от вражеских бомбардировок и обстрелов к минимуму.

Наш штаб и жилища располагались на побережье, примерно в 1,5 милях к западу от аэродрома. «Квартирами» служили простые бараки, точнее сказать, даже навесы, беспорядочно разбросанные по полю. Мы поднимали пол на 6 футов над землей, чтобы спастись от жары и сырости.

Я пробыл в Буине примерно 3 месяца, со 2 июля по 28 сентября 1943 года. В течение этого времени я вел детальное описание нашей беспокойной жизни в джунглях. [297]

«Ежедневная активность на авиабазе начиналась примерно за 3 часа до восхода солнца. В клубах горячего пара повара начинают готовить пищу на день. Большая часть наземного персонала поднимается в это время, чтобы подготовить самолеты к дневным вылетам. Работа наших механиков наиболее утомительна, так как они должны вытащить из джунглей все самолеты, способные летать. Одна за другой машины появляются из-под деревьев. Группы людей тянут и толкают тяжелые самолеты по мягкой земле. Все приходится делать вручную, ни одного трактора на аэродроме! Через 2 часа, за час до того, как солнце поднимется над горизонтом, весь аэродром оживает. Все люди расходятся по своим местам. Пилоты и члены экипажей волочат свои летные комбинезоны на сборный пункт, который летчики устроили рядом со взлетной полосой. Здесь они будут завтракать, выслушивая приказы на день.

Когда пилоты получали первичный инструктаж, разведывательный самолет, который должен был выполнить поиск в районе Гуадалканала, с ревом пробежал по полосе и пропал в светлеющем небе. Теперь все исправные «Зеро» стояли в готовности к немедленному взлету, чтобы защитить свою базу от вражеских атак. Заправленные и вооруженные истребители были выстроены вдоль взлетной полосы, так что пилотам было достаточно просто дать газ, чтобы взлететь. Дежурные пилоты ждали возле жилых хижин, слушая сообщения разведывательного самолета по радио и ожидая донесений от наземных постов наблюдения на островах по соседству с вражескими аэродромами.

Громкоговорители выкрикнули предупреждение. Самые отдаленные наблюдательные посты заметили вражеские самолеты, строящиеся над своими аэродромами и берущие курс в нашем направлении. Командир истребителей тщательно проверил донесения каждого поста, чтобы определить время прибытия противника. Он будет ждать до последнего момента, прежде чем приказать им [298] подниматься в воздух. Истребители покачивались и подпрыгивали, разбегаясь по полосе. Они мчались все быстрее, моторы ревели, за самолетами стелились шлейфы пыли. Наконец они поднялись в воздух, превратились в крошечные черные пятнышки и вообще пропали, набрав высоту. Они будут ждать высоко над аэродромом, чтобы спикировать со стороны солнца на вражеский строй. Преимущество в высоте может решить исход воздушного боя.

На базе стало тихо. Единственным звуком был металлический треск громкоговорителей, шум механизмов и голоса людей. Внезапно наблюдатель на вышке схватил бинокль и что-то прокричал. Мы посмотрели следом за ним на юг. Да... это они! Вражеские самолеты приближаются к аэродрому. Сирена предупреждающе завыла, и люди на летном поле бросились в укрытия. Очень вовремя, так как американские бомбардировщики стремительно приближались к аэродрому.

На самом деле, никто не прятался в блиндажах и окопах. Сотни людей следили за бомбардировщиками, ожидая, когда «Зеро» начнут пикировать на вражеские самолеты. И вот они появились. Истребители мчатся сверху, чтобы расколоть строй противника. Но прежде чем они обрушились на более медленные бомбардировщики, им навстречу взмыли вражеские истребители. Не имело значения, насколько решительно «Зеро» выполняли свою атаку, американские бомбардировщики сохранили строй. Когда японские и американские истребители рассыпались по всему небу, сцепившись между собой, мы услышали противный свист бомб. Земля содрогнулась. Зловещие цветы огня, стали и дыма распустились по всему аэродрому, когда серии бомб легли вдоль рулежных и взлетных полос. Резкий грохот больно ударил по ушам. Наши зенитчики яростно стреляли по кружащим в небе бомбардировщикам, хотя взрывы становились все чаще и чаще. Рев моторов бомбардировщиков, усиливающийся и затихающий вой истребителей, отрывистый треск [299] пулеметов, более медленное буханье пушек. Небо затянули пыль, огонь и дым. Самолеты на аэродроме ярко горят, обломки разбросаны по всему полю, которое теперь изрыто огромными воронками.

Сквозь дым мы могли видеть беспорядочно мечущиеся вверх и вниз истребители, которые сцепились в смертельной схватке. Наши люди ругались или стояли молча, когда видели охваченный пламенем «Зеро», который летел вниз, рассыпая фейерверк искр и волоча за собой длинный хвост жирного черного дыма. В ясном голубом небе резко выделялись белые парашюты, медленно опускающиеся к земле.

Затем налет внезапно заканчивался. Прекращались сотрясающие землю разрывы бомб. Как только опадал фонтан земли от последней бомбы, наземный персонал выскакивал из бомбоубежищ с лопатами в руках и мчался к взлетной полосе. Начиналась отчаянная работа. Люди не замечали полчищ москитов и мошек, садящихся на их разгоряченные тела. Они забрасывали грязью образовавшиеся воронки, пытаясь исправить полосу до того, как начнут садиться наши поврежденные истребители.

Люди шарахались в стороны, когда подбитый истребитель направлялся к полосе. Его металлическая обшивка была изрешечена вражескими пулями. Большая часть самолетов садилась благополучно, однако очень часто, если повреждения были тяжелыми, шасси подламывались, или истребитель вообще переворачивался. Как только севший самолет завершал пробежку, его тут же окружали техники. Они сталкивали истребители с полосы, немедленно заправляли бензином, перевооружали. Пилоты, уставшие после очередной утренней стычки, собирались на командном пункте и докладывали офицеру разведки о результатах боя. Сразу после отчета пилоты возвращались на сборный пункт.

Эти ежедневные атаки стали привычными. Тем временем наши бомбардировщики ожидали приказа на вылет. Наконец разведчик сообщал о наиболее заманчивой [300] цели, бомбардировщики разбегались по полосе и взмывали в воздух. Их сопровождали «Зеро». Американские истребители с каждым днем становились все настойчивей.

Долгий день завершался. Сгущающаяся темнота была приятным зрелищем, так как обещала хоть какой-то отдых, по крайней мере — передышку от мощных вражеских налетов. Ни мы, ни противник не имели приборов, которые позволяли бы проводить полноценные ночные налеты. Как только солнце садилось, свободные от вылетов экипажи устало брели вздремнуть.

Однако механики не имели и этого. После целого дня напряженной работы им не полагалось никакой передышки или сна. Самолеты, вернувшиеся из очередного вылета, были изрешечены пулями и осколками, их крылья и фюзеляжи были изорваны пушечными очередями. Моторы громко скрежетали, и их следовало отрегулировать. Нужно было спешно ставить заплатки. Требовалось перебрать заклиненные пулеметы, отремонтировать элероны и рули, проверить радиостанции, заменить разбитые детали остекления.

Обслуживающий персонал был измотан до предела, однако люди с трудом доползали до летного поля, чтобы откатить самолеты в джунгли. Они молились, чтобы боги послали им хоть один трактор, каких у американцев было в избытке, но знали, что подобной «роскоши» им не видать как своих ушей. Пролетели 3 часа после захода солнца, механики и техники с красными от недосыпания и усталости глазами выползали из джунглей, чтобы поужинать. Стояли сине-черные сумерки. Люди ели, слишком усталые, чтобы разговаривать. Ужин проходил в полной темноте, так как из-за опасности вражеских налетов строго соблюдалось затемнение. Разгоряченные, вспотевшие, грязные и усталые они торопливо ели и спешили к своим постелям. Люди были слишком измотаны, чтобы читать, писать письма или просто говорить. Единственным их желанием [301] было выспаться, и они падали на свои матрасы, уже ничего не видя.

На аэродроме было темно и тихо. Может быть, если нам повезет, вечер пройдет спокойно. До сих пор слишком часто все было иначе. Одновременно с воплями сирен мы слышали отдаленный рокот моторов приближающихся бомбардировщиков. Зенитные орудия хрипло лаяли на мелькающие в небе черные силуэты, мерцающие лучи прожекторов шарили по небу, описывая круги. Они пытались обнаружить врага. Затем по ушам ударяла серия ужасных взрывов. Земля тряслась и качалась под ногами, дым заволакивал весь аэродром. Возможно, над нами кружил единственный вражеский самолет, изредка сбрасывая по одной бомбе, однако он держал нас в напряжении много часов подряд. А когда он улетал, его место занимал новый противник.

Наконец бьющий по ушам грохот стихал. Снова на аэродроме воцарялась тишина. Но это было слабым утешением. Механики и наземный персонал проклинали наступающий день и принимались за свою изматывающую работу.

Все дни походили один на другой, сливаясь в бесконечную цепь чередований дня и ночи, заполненных только работой, утомлением и бесконечными вражескими атаками. Но при этом все большее количество пилотов и экипажей не возвращалось».

Когда 2-я дивизия авианосцев под командой контрадмирала Сакамаки прибыла в Буин, мы обнаружили, что 26-я воздушная флотилия уже находится на аэродроме. Оба штаба объединили свои усилия, и на меня была возложена ответственность за ночные налеты. Все мысли о нормальном рабочем дне улетучились, мне пришлось работать круглые сутки. Так как мне приходилось работать «в лунном свете», а время восхода луны каждый день менялось, я просто забыл о регулярном сне. Здесь пригодились мои долгие тренировки. Очень быстро я обнаружил, [302] что могу уснуть в любое время, и днем и ночью, на любой срок. Теперь я мог выспаться за 20 минут так же хорошо, как и за 3 часа. Без способности отдыхать в любых условиях я очень быстро сломался бы физически или просто спятил бы.

Обычно я поднимался за полтора часа до вылета наших самолетов. Не умываясь и не завтракая, я сквозь темноту бежал на радиостанцию. Здесь я узнавал о месте нахождения вражеских кораблей, базовой авиации и прогноз погоды. За час до вылета я шел на командный пункт. Обычно командир и начальник штаба находились там, если не встречались какие-то особые обстоятельства. Каждый раз, пробегая на командный пункт, я слышал, как механики прогревают моторы самолетов. Я мог видеть сине-белые вспышки огня на выхлопных патрубках. Это был единственный свет на аэродроме.

За 30 минут до взлета капитан 1 ранга Ямамото Сакаэ, командир 58-го авиакорпуса, в свете тусклой лампы проводил на командном посту инструктаж летчиков. Хотя я часто давал ему разные советы, я сам никогда лично ничего не приказывал летчикам. Это не входило в мои обязанности. Я оставался в тени, тщательно изучая выражение лиц пилотов и их реакцию. Я отвечал за их физическое и психическое состояние.

Наконец Ямамото отдавал приказ на взлет. Одни за другим самолеты выруливали на старт и пропадали в темном небе. Мы руководили взлетом простыми вспышками лампы на командном посту. Эти сигналы принимали на старте. Сама взлетная полоса была окутана мраком. Только на дальнем ее конце тускло светили 2 красных огня, показывая пилотам конец полосы.

После вылета последнего самолета нам выпадала возможность немного отдохнуть на раскладушках прямо на командном посту. Командный пост поднимался, подобно пожарной каланче, на высоту 67 футов и стоял вровень с вершинами окружающих деревьев. На вершине поста находился наблюдательный пункт. Само помещение [303] штаба находилось внутри башни, примерно в 11 футах над землей. Наше рабочее место не превышало размерами боксерского ринга. Во время вражеских атак туда набивалось множество людей, и в командном пункте начиналась страшная давка и суматоха. Для противомоскитных сетей почти не оставалось места, даже если никто не двигался. Мы могли спастись от злобных насекомых, только надевая плащи. В сырой атмосфере мы просто задыхались. Нижнюю часть тела защищали длинные плотные брюки и летные ботинки, которые мы не снимали даже во время сна.

Время тянулось очень медленно. Наконец, наши наблюдатели опознавали возвращающиеся бомбардировщики, которые подавали шифрованный световой сигнал. Посадка редко проходила спокойно. Часто отважные американские пилоты преследовали бомбардировщики до самой базы и подавали аналогичные световые сигналы. Нам приходилось постоянно сохранять бдительность, так как американцы очень любили подкрасться и внезапно обстрелять аэродром. Однажды мы благополучно посадили первый бомбардировщик и передали второму приказ садиться. Самолет начал заходить на полосу, как обычно. Внезапно мы услышали рев моторов, резко давших полную мощность, и «японский бомбардировщик» превратился во вражеский самолет, обдавший пулями командный пост и летное поле. К счастью, во время этой атаки я не получил ранений, но мы потеряли нескольких механиков и часть самолетов была повреждена. Американские пилоты были самыми большими авантюристами, которых я когда-либо встречал. Их не могло остановить ничто.

Когда наши самолеты садились, мы растаскивали их на укрытые стоянки в джунглях. После этого я опрашивал пилотов и членов экипажей. Все данные потом превращались в разведывательную сводку, которую я передавал по радио одновременно с отчетом о ночном налете. И в этот момент я обнаруживал, что темнота понемногу рассеивается. Начинался новый день! [304]

Когда ночью не было луны, чтобы помочь нашим самолетам, мы изменяли план атаки. Самолеты наносили удар на рассвете или в сумерках. Если мы атаковали в сумерках, самолеты могли взлететь днем и нанести удар в условиях неплохой видимости, однако они рисковали нарваться на истребители противника. Атака на рассвете требовала рассчитать все до секунды. Если погода заставит самолеты задержаться со взлетом, они прибудут к цели уже днем, что сильно сокращало шансы на внезапность. Поэтому мы теперь использовали аэродром на острове Коломбангра, который лежал близко к Мунде, где наши войска вели ожесточенные бои с противником. Это не только подняло дух гарнизона этого острова. Впервые за долгое время у наземного персонала аэродрома Коломбангры появилось занятие.

В середине августа 4 «Кейта» под командой суб-лейтенанта Такахаси тайно прибыли на аэродром Коломбангры, сев уже в темноте. Хотя наземный персонал знал, что самолеты вылетели, наши пилоты встретили полосу, сплошь изрытую воронками. Им пришлось садиться с большой осторожностью, так как каждый «Кейт» нес 1764-фн бомбу. Покружив над аэродромом, чтобы уточнить расположение воронок, все 4 «Кейта» благополучно выполнили рискованную посадку.

Пилоты и члены экипажей не верили своим глазам, такая картина открылась перед ними. Механики уставились на них налитыми кровью глазами. Они заросли бородами и были одеты в грязные лохмотья. Все были бледными и худыми от истощения. Люди рвались к самолетам, которых не видели много месяцев, чтобы потрогать их руками. Они просто плакали от радости после долгого одиночества.

Экипажи бомбардировщиков отправились спать. Тут же на них набросились неизменные орды москитов и других насекомых. Противомоскитные сетки, которые механики охотно предложили летчикам, были изорваны в клочья и практически бесполезны. Летчики вертелись [305] и чесались всю ночь, отбиваясь от летучих кровососов.

К удивлению Такахаси, механики мирно проспали всю ночь. Несмотря на то, что их всю ночь глодали москиты, механики проснулись свежими и бодрыми. Они быстро подготовили «Кейты» к вылету. Рано утром группа Такахаси взлетела и отбомбилась по намеченной цели. Вернувшись в Буин, который мы давно прозвали «самой худшей авиабазой» на Тихом океане, Такахаси больше так не отзывался о нем ни разу. Он описал своим приятелям ужасающие условия на Коломбангре, по сравнению с которыми Буин казался сущим раем.

То, что рядом с аэродромом в Буине не велись бои, обеспечило нам неслыханную роскошь — возможность купания. На самом деле это единственный приятный аспект жизни на аэродроме в джунглях. Нам удавалось после всех дневных забот выкроить целых 30 минут на купание. Но постепенно американцы усиливали свои атаки и начали совершать налеты на Буин в любое время дня и ночи. Иногда приходилось опрометью выскакивать из лохани, потому что к ней приближалась пылающая трасса!

Я считаю необходимым отдать должное противнику. Американские пилоты, совершавшие налеты на Буин, были самыми отважными из всех, кого я встречал. Они заходили на цель на высоте верхушек деревьев, проскакивали над аэродромом на большой скорости, их пулеметы обстреливали любую замеченную цель.

Потеря приятной возможности купаться может показаться читателю не стоящей внимания. Однако мы жили в самых ужасных условиях, впроголодь, не имея возможности отдохнуть, днем и ночью подвергаясь налетам американских бомбардировщиков и истребителей. Мы вели битву, исход которой был предрешен, ожидая товарищей, которые улетали и не возвращались. Мы страдали от тропических болезней, днем и ночью нас атаковали полчища насекомых. В таких условиях наше немного неестественное [306] стремление к чистоте можно понять. Наши мечты о подлинной роскоши в конечном итоге свелись к спокойному купанию и вечернему сну под несколькими слоями противомоскитных сетей, и чтобы вокруг сияли яркие огни вместо осточертевшего затемнения.

В это время единственные крупные сухопутные сражения на Тихом океане проходили как раз в нашем районе, а также на восточном побережье Новой Гвинеи. Крупные воздушные бои разыгрывались в основном между американской авиацией с Гуадалканала и нашими самолетами из Буйна. Мы были единственным подразделением, которое сдерживало все возрастающий напор врага. Если мы не выдержим, американцы устремятся на север с Гуадалканала. В качестве офицера, отвечавшего за воздушные операции в этом районе, я готовил коммюнике для Императорской Верховной Ставки. Вот пример одного из них:

Воздушные бои в районе Буйна

Буин: группа из 12 авианосных пикировщиков «Вэл» и 48 истребителей «Зеро» под командованием суб-лейтенанта Татибана сегодня в 6.00 покинула эту базу в поисках крупного неприятельского конвоя. Ночью один из наших разведывательных самолетов заметил в море южнее острова Рендова вражеский флот, который двигался на север. Наша авиагруппа обнаружила вражеское десантное соединение у восточного побережья Велья-Лавелья. Предположительно это был ранее обнаруженный конвой. Лейтенант Татибана повел бомбардировщики и истребители в атаку на вражеское соединение, несмотря на противодействие примерно 40 самолетов противника.

Наши бомбардировщики потопили 2 больших и 1 маленький транспорты. Мы сбили 7 вражеских самолетов и повредили 5. Наши потери составили 5 пикировщиков «Вэл» и 3 истребителя «Зеро». Лейтенант Татибана отдал свою жизнь в этой атаке. [307]

Сегодня наше соединение снова вернулось к Велья-Лавелья, чтобы бомбить вражеские десантные суда.

Правительство обнародовало это коммюнике сразу после того, как 15 августа противник закрепился на берегу Велья-Лавелья. Мы провели 3 атаки против вражеских сил вторжения. В них принимали участие 141 «Зеро», 36 «Валов», 23 «Бетти» и 20 гидросамолетов.

Вечером того же дня я послал рапорт в Императорскую Ставку, и мы услышали радиопередачу. Программы открывал «Флотский марш», после которого диктор зачитал мое последнее сообщение. Когда я услышал, что более половины программы было отведено моему коммюнике, я впервые понял, до какой степени могу контролировать настроение нашего народа.

1 сентября командование флота приказало командиру 26-й воздушной флотилии вернуться вместе со своим штабом в Японию. Командование флотилией должен был принять адмирал Сакамаки со своим штабом. В качестве начальника авиационного отдела штаба дивизии авианосцев я принял на себя обязанности начальника авиационного отдела штаба флотилии. Теперь мы остались единственным высшим штабом на линии фронта, а я сам превратился в целый штаб авиационной части! Такая ситуация ясно показывала, что только наши самолеты могли противостоять американской авиации в этом районе.

С этого момента для меня окончательно стерлось различие между днем и ночью. Часто я работал по 48 часов подряд, готовя вылет своих самолетов, чтобы они могли нанести самый ощутимый удар противнику. Одновременно мне приходилось угадывать, когда американцы совершат налет на Буин. Мое положение было совсем не таким необычным. Контр-адмирал Сакамаки, капитан 1 ранга Ямамото и их офицеры оказались примерно в таком же положении.

14 сентября противник совершил 3 налета на Буин. В них приняло участие по крайней мере 250 самолетов. Сокрушительный [308] град бомб на время полностью вывел аэродром из строя. Все имевшиеся «Зеро» поднялись в небо, чтобы перехватить атакующих, поэтому истребители не смогли вернуться. Атаки 14 сентября были самыми мощными со времени моего прибытия в Буин. Повреждения летного поля были так тяжелы, так много самолетов было повреждено, что все офицеры и солдаты работали более 12 часов без перерывов на отдых и еду. Мы отлично знали, что, если в ближайшее время полеты не возобновятся, мы окажемся полностью во власти врага. К ночи мы очистили поле от большей части обломков, и авиабаза вернулась к «нормальному» состоянию.

Несмотря на полученные в этот день повреждения, мы смогли поднять наши ночные бомбардировщики, чтобы они совершили беспокоящий налет. Наши пилоты были полны решимости отплатить противнику, хотя бы частично, за ужасный удар. Я сам не смог отправить самолеты в этот полет, так как готовил радиосообщения для Токио. Как обычно, я примчался на аэродром после полуночи. Самолеты уже улетели, но по каким-то причинам капитан 1 ранга Ямамото и руководитель полетов не прибыли на командный пост. Скорее всего, они просто свалились от утомления после дневного налета и уснули.

Вскоре бомбардировщики начали возвращаться, собираясь над аэродромом. Наземный персонал не знал, что делать. Хотя бомбардировщики ожидали светового сигнала, разрешающего посадку, только капитан 1 ранга Ямамото или руководитель полетов могли отдать такое приказание. Принять какое-то решение было нелегко, но я чувствовал, что нельзя держать в воздухе пилотов, которые только что совершили долгий и утомительный ночной полет. Более того, ситуация могла оказаться крайне опасной, если это на самом деле вражеские самолеты. Вся база находилась на ногах, ожидая, когда начнут садиться бомбардировщики. Никто не мог сказать с полной уверенностью, что самолеты в небе свои. [310]

Я не имел на это прав, но, как начальник авиационного отдела штаба, я приказал аэродромному персоналу немедленно включить посадочные огни, чтобы бомбардировщики смогли сесть. Один за другим черные силуэты садились на полосу, и сигнальные огни были погашены. В этот момент на командный пункт примчался Ямамото с руководителем полетов. Я испугался, что меня сразу обвинят в грубейшем превышении власти. Однако капитан 1 ранга принялся горячо благодарить меня за вмешательство. Его реакция была типичной. Забота о сохранности летчиков была нашим общим главным делом. Нашей задачей было как можно больше облегчить нагрузку на людей, которые сражались с противником. Это требовало безоговорочного сотрудничества всех служб, несмотря на вторжение в чьи-то обязанности.

Летчики были лучшими представителями японской нации, собранными из всех слоев общества. Некоторые из них принадлежали к самым известным фамилиям, часть унтеров и рядовых были выходцами из рабочих. Если на земле мы поддерживали строжайшую дисциплину со строгим чинопочитанием, все эти различия немедленно стирались, как только колеса самолета отрывались от земли.

Долгие и жестокие воздушные бои с американцами постоянно уносили много жизней. Частые бои истребителей и налеты бомбардировщиков означали, что не проходит ни одного дня, чтобы не гибли люди. Пилоты и члены экипажей совершенно не верили, что им удастся выбраться с Буйна живыми. Постоянные потери означали, что чья-то гибель — просто вопрос времени. Я не мог понять мысли нашего флотского командования, которое относилось к своим людям с непонятной грубостью и явным безразличием. Из 150 летчиков, которые вместе со мной прибыли в Буин месяц назад, по крайней мере 50 уже погибли. Было ясно, что пройдет еще месяц — и погибнет более половины этих людей. Даже в кровавых боях на Гуадалканале мы теряли не более трети личного состава. А в Буине наши потери были чудовищно велики, [311] особенно в младшем офицерском составе, который составлял костяк наших летчиков-истребителей. 13 сублейтенантов прибыли на юг Тихого океана 18 месяцев назад. В живых остался только ОДИН!

Я не очень ясно понимал ощущения этих людей, тех, кто уже погиб, и тех, кто пока оставался жив. Возможно, многие охотно шли навстречу судьбе, понимая, что пожертвовать жизнью ради своей страны — это нечто особенное. Я не знаю точного ответа, но я был рад видеть, что те, кто пока остался сражаться и почти наверняка погибнуть немного позднее, не выказывали ни малейших признаков психологических колебаний.

С нашим наземным персоналом дело обстояло совсем иначе. Для наших солдат привести себя в состояние предельного эмоционального возбуждения всегда было делом легким. Не существовало большей чести, чем умереть, защищая свою страну. Возможно, некоторые наши солдаты черпали мужество в блаженном ожидании смерти, так как знали, что погибнут на глазах товарищей с криком «Банзай!» на устах.

Мир человеческих эмоций, казалось, не имеет никакого отношения к нашим летчикам. Их отвага и сплоченность под огнем возникали из чего-то более глубокого и прочного. Конечно, они понимали, что, если характер войны не претерпит кардинального изменения, их смерть не заставит себя долго ждать. Но когда это произойдет? Они должны продолжать сражаться, отгоняя от себя картины гибели в огне просто потому, что должны были исполнить свой долг.

Для наших людей было крайне важно, чтобы их помнили как храбрецов, погибших в боях с врагами. Наши летчики, которые так долго сражались в заведомо проигранной битве, в последнюю минуту жизни зачастую просто не знали, как воспримут их смерть на родине. В большинстве случаев они встречали свой конец в одиночку, без друзей и товарищей. Те, кто не вернулся на базу, просто считались «погибшими в бою» или «не вернувшимися». [312] Однако наши летчики продолжали отважно сражаться, хотя не получали того, что имело для них огромное значение.

Философ может сказать, что «основной принцип теории эволюции заключается в том, что гибель отдельного существа не имеет значения, если обеспечивается выживание вида». Это красиво звучит в аудитории, но философы не слишком часто посещают поля сражений. Что же заставляло наших людей поступать именно так, а не иначе? Я не знаю ответа и никогда не узнаю. Однако я часто видел нечто чудесное, глубокое и чистое в их глазах. Возможно, это был отсвет умиротворения, воцарившегося в их душах. Если бы меня все-таки попросили назвать их мотивы, я мог бы лишь ответить затертой фразой о «любви к Родине». Можно ли это назвать патриотизмом? Мне трудно ответить.

За время своей жизни с этими людьми я узнал, что есть летчики, которые сражаются из одной жажды боя. Они ищут смертельной схватки с врагом и ставят на кон собственную жизнь против жизни вражеского пилота. У них нет никаких патриотических мотивов, просто они ХОТЯТ сражаться. Это не поддается никаким логическим объяснениям. Если бы наш народ увидел, в каких условиях живут и сражаются его воины, нашим лидерам пришлось бы нелегко. Решение начать войну сейчас выглядело не слишком обоснованным, и ее следовало закончить как можно раньше.

Однако наши летчики совсем не беспокоились, что все это остается неизвестным народу. Наши люди не настолько невежественны, чтобы верить в счастье после смерти. Они просто наслаждались этой жизнью и считали, что лучшего человеку не достичь.

Этот вопрос так меня волновал, что я тайно покинул свою казарму, чтобы посетить жилища моих людей. Офицеры в чине выше лейтенанта пользовались неслыханной роскошью и спали по 2 — 3 человека в комнате. Однако суб-лейтенанты теснились по 8 человек, обычно в старых [313] драных палатках, прикрытых сверху противомоскитными сетями. Рядовые тоже жили в рваных палатках в совершенно невообразимой тесноте. Но самыми ужасными были условия, в которых жил наземный персонал. Их жилье напоминало гнусные трущобы, куда на ночь люди набивались, как сардинки в банку. Они спали, так тесно прижатые друг к другу, что не могли даже повернуться на земляном полу. Тропические ливни заливали эти хибары, и спать там становилось невозможно. Их противомоскитные сетки превратились в жалкие обрывки и не приносили никакой пользы. Все это усугублялось отвратительным питанием. Мы ничего не могли сделать, чтобы улучшить эти страшные условия жизни, так как сквозь завесу вражеских подводных лодок, кораблей и бомбардировщиков транспорты прорывались очень редко, и они доставляли только самое необходимое.

Я очень опасался за здоровье летчиков. Даже легкое заболевание может нарушить слаженность работы экипажа, которая требуется в воздушном бою. Недоедание в некоторых боевых обстоятельствах может обойтись очень дорого. В любом бою тот, кто первым обнаруживает противника, немедленно получает преимущество. У наших пилотов и членов экипажей, которые страдали от голода, просто ухудшалось зрение. Перед нами всегда стояла убедительная демонстрация этого недостатка. Капитан-лейтенант Нанго Мотифуми был заслуженным ветераном японо-китайского инцидента. Он настоял на том, чтобы ему позволили летать, несмотря на истощение. Он был превосходным летчиком. Однако мы все были убеждены, что он просто не увидел вражеский истребитель, в который врезался его «Клод». Страшный взрыв — и все кончилось...

Буин находился в тропиках, однако там не было обычных туземных поселений, только кокосовые рощи. Ни фрукты, ни овощи не росли в проклятых богом джунглях. В Рабауле и на Буке (остров к северу от Буйна) росли кое-какие фрукты, но их было слишком мало. Поэтому я [314] как можно чаще отправлял транспортный самолет в Кавиенг (северная оконечность Новой Ирландии) с приказом привезти бананы, папайю и овощи. Перелет туда и обратно составлял более 800 миль и приводил к расходу драгоценного топлива, но я считал более важным доставить нашим людям хоть немного свежих продуктов. Контрадмирал Сакамаки не прикасался к этим продуктам и целиком распределял их среди летчиков.

Иногда высшие офицеры из штабов в Токио или штаба Объединенного Флота с Трука посещали Буин, чтобы обсудить со мной ход воздушной войны в этом районе. Я знал, что все, что они узнают от меня, ни в малейшей степени не повлияет на действия нашего авиационного командования. Поэтому я всегда с большой осторожностью отвечал на их вопросы. Вот запись одной из таких бесед.

— Мы понимаем, что со времени перевода 2-й дивизии авианосцев в Буин воздушные операции на этом театре стали интенсивнее. Согласно донесениям разведки, наши воздушные налеты вызывают большие трудности у противника. Теперешний командующий авиацией использует ту же тактику, что и его предшественники?

В действительности мы практически не меняли тактику. Истина заключалась в том, что большая часть авиационных штабов в Буине до нас страдала от сильнейших нарушений психики. Офицеры не только утомлялись умственно и физически от изматывающей работы под огнем противника, но и страдали от нехватки нормального жилья и еды, а убийственный климат ускорял развал. В таких условиях они просто не могли надлежащим образом использовать имеющиеся самолеты для борьбы с противником. Я ответил:

— Если и были какие-то изменения, то очень небольшие. Я верю, что эффективность наших людей основывается на том, что командир пользуется несомненно помощью и поддержкой подчиненных. Как вы можете понять, воздушные бои ведутся в основном нашими младшими [315] офицерами и людьми в чине ниже лейтенанта. Откровенно говоря, мне очень не хватает разведывательного полета к Гуадалканалу, чтобы лично увидеть, насколько полезны мои действия. Как вы знаете, мои старые раны не позволяют мне летать на большой высоте, я буду в разведывательном самолете бесполезным грузом. Но как только я снова смогу летать, я обязательно это сделаю.

— Однако, капитан 2 ранга Окумия, в качестве офицера, отвечающего за ведение воздушных операций, вы имеете какие-то особые соображения, которым следуете? Или хотите претворить их в жизнь?

На такой вопрос трудно ответить, но я в конце концов сказал:

— Мои соображения в качестве начальника авиационного отдела штаба могут отличаться от концепций, которых придерживаетесь вы. Для меня мои обязанности немного напоминают обязанности спортивного тренера, если вы позволите такую аналогию. Начальник авиационного отдела штаба должен разработать план атаки и одновременно приложить максимум усилий, чтобы облегчить действия своих летчиков. Давайте посмотрим на факты. Начальнику авиационного отдела штаба нет места в бою. Все его усилия заключаются в разработке плана боя, который даст наибольшие шансы на победу и обеспечит его людям возможность уцелеть в этом бою. Я просто исполняю свои обязанности, подразумевая все это.

— Вы не уточните это?

— Возможно, самый лучший пример — это наше обычное отношение к собственным людям. Обычно все крайне озабочены, чтобы удовлетворялись все нужды офицеров. Но те же самые люди совершенно не обращают внимания на нужды основной массы летчиков, которые не носят офицерских погон. Для меня это совершенная глупость. Даже самый лучший офицер будет беспомощен в бою без поддержки сработанного обученного экипажа. Поэтому я каждую свободную минуту отдаю тому, чтобы как-то укрепить дух рядовых летчиков. Я принимаю специальные [316] меры, чтобы обеспечить их питанием и лекарствами, необходимыми для поддержания здоровья. Наши механики прилагают титанические усилия, чтобы сохранить боеспособность самолетов. Ничто так не подрывает боевой дух, как нехватка самолетов, тогда как противник с каждым днем становится все сильнее.

— Я понимаю! Есть что-то еще, что вы, как офицер штаба, считаете необходимым сделать?

— Много вещей! Но что по моему мнению следует сделать в первую очередь, так это вернуть моих людей в Японию, пока они окончательно не потеряли здоровье. И не важно, что мы вернем домой одного или двух летчиков, которые еще не ранены и не больны. Прошло более 2 месяцев с того дня, как я прибыл в Буин. За это время прибыло большое пополнение, однако ни один здоровый человек не покинул базу. То же самое относится и к наземному персоналу, который живет в самых отвратительных условиях. Почему? Если наши люди будут знать, что у них есть шанс, пусть даже самый призрачный, вернуться в Японию ДО того, как их ранят или они заболеют, их дух значительно укрепится. Перспектива возвращения домой не на носилках подхлестнет работу.

— Еще вопрос. Почему наше командование так долго медлит перед тем, как наградить героев по заслугам? Почти невероятные проявления отваги проходят совершенно незамеченными в Токио. Можно подумать, что для Японии герой, уничтоживший в воздушных боях сотню вражеских самолетов, значит ничуть не больше, чем клерк в конторе, не сделавший ни единого выстрела. Посмотрите на наших противников. Аэродром Гендерсон на Гуадалканале, самая крупная вражеская авиабаза в этом районе, назван в честь майора Лофтона Гендерсона, командира эскадрильи торпедоносцев морской пехоты, погибшего при Мидуэе. Я могу только восхищаться методами, которые американцы применяют для поднятия духа своих солдат. [317]

— В отличие от этого, наш флот не делает совершенно ничего, чтобы отличить своих героев. Герои Пирл-Харбора и Малайи до сих пор не получили ни одной награды или благодарности. Эти люди сейчас гибнут один за другим в боях, их число стремительно сокращается. Иногда положение становится просто нелепым. Недавно вице-адмирал Кусака Джинити, главнокомандующий флотом Юго-восточного района, был вынужден принять НЕКОТОРЫЕ меры, чтобы отметить героев. Адмирал вручил почетный меч унтер-офицеру Окабэ, который за один день сбил 7 вражеских самолетов. Окабэ был просто счастлив получить эту награду. Однако память о нем почти стерлась, так как через несколько дней он погиб в воздушном бою. Наши летчики не возмущаются, они даже не обсуждают причины, по которым их заслуги не хотят признавать. Именно это молчание вынуждает меня обратиться в штаб с просьбой отметить заслуги этих людей.

(Это удивительно, даже просто позорно, знать, что за всю Вторую Мировую войну НИ ОДИН ЖИВОЙ ВОИН ЯПОНСКИХ ВООРУЖЕННЫХ СИЛ НЕ ПОЛУЧИЛ НИКАКИХ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫХ НАГРАД, БЛАГОДАРНОСТЕЙ ИЛИ ПОЧЕСТЕЙ, хотя действия многих людей выходили за рамки обычного исполнения долга.)

В конце сентября 1943 года я снова получил назначение в штаб 2-й дивизии авианосцев и вскоре после этого вернулся в Японию. К середине октября воздушные налеты противника на базу 26-й воздушной флотилии в Буине стали невыносимыми. Сама база постоянно подвергалась бомбардировкам и обстрелам с воздуха. Ее сооружения были почти полностью разрушены, а потери в транспортах и трудности со снабжением базы вынудили флот отвести свою авиацию в Рабаул. С октября 1943 по январь 1944 года наши самолеты вели самые ожесточенные воздушные бои за всю войну. Вражеские авианосные и базовые самолеты, число которых постоянно увеличивалось, [318] наносили удары по нашим позициям. Их встречали самолеты 25-й и 26-й воздушных флотилий и 1-й дивизии авианосцев. Флот больше не мог противостоять все увеличивающейся мощи противника, и наше положение начало стремительно ухудшаться.

В течение лета и начала осени 1943 года реорганизованная 2-я дивизия авианосцев под командованием контрадмирала Дзоодзимы из-за нехватки авиабензина была вынуждена проводить тренировки экипажей в районе Сингапура. Как только тренировки были закончены, дивизия получила приказ адмирала Кога перейти на Трук. Она прибыла туда в декабре. В конце 1943 года противник начал угрожать Маршалловым островам и Рабаулу. Его самолеты совершали ежедневные налеты на эти базы. В третий раз адмирал Кога отправил авиагруппу 2-й дивизии авианосцев, чтобы укрепить пошатнувшуюся оборону Рабаула.

Я вылетел в Рабаул 20 января 1944 года, ранее основной группы самолетов, чтобы подготовить помещения штаба. За ПВО Рабаула отвечала 26-я воздушная флотилия, вместе с которой я работал в Буине. Засвидетельствовав свое уважение командующему авиацией района вице-адмиралу Кусака Джинити, я поспешил в штаб флотилии, чтобы увидеть старых друзей. Я с нетерпением ожидал встречи с людьми, вместе с которыми делил трудности и опасности в Буине.

Я был рад увидеть, что после отвратительных хибар в Буине штаб 26-й флотилии теперь размещался в прекрасном туземном доме с высоко поднятым над землей полом. Часть дома была отгорожена под спальню и отлично обставлена. В таких условиях командир флотилии и его штаб должны были руководить операциями с гораздо большей эффективностью. Я даже не дождался, пока мой автомобиль остановится, и побежал по лестнице в оперативный центр.

Как только я перешагнул через порог, я сразу понял, что здесь что-то не так. Внешне работники штаба остались [319] теми же самыми. Однако они переменились. 6 месяцев назад они были веселыми, трудолюбивыми работниками, несмотря на суровую жизнь в Буине. Теперь они стали нервными и злыми, на лицах застыла печать грусти. Боевой дух, который помогал нам преодолевать все трудности в Буине, пропал. Люди потеряли уверенность. Они казались вялыми и апатичными. Знакомая хорошо налаженная штабная машина развалилась.

Трудно было понять причины всех этих перемен. Возможно, они были результатом непрерывного давления противника. Возможно, понимания, что американцы с каждым шагом приближаются к Рабаулу. Может быть, люди полностью разуверились в победе, и теперь только ожидали конца. Их слова и действия ясно показывали, что они стремятся покинуть Рабаул при первой же возможности.

Несмотря на хвастливые заявления американцев, что к Рождеству они будут в Рабауле, 26-я воздушная флотилия каким-то чудом сумела притормозить продвижение американцев на север по цепи Соломоновых островов. Хотя это были оборонительные бои, любая заминка чудовищной военной машины, ползущей по Тихому океану на север, стоила нам колоссальных усилий. Даже успех этих оборонительных операций не мог поднять дух штабных офицеров.

Прошло много времени, прежде чем я понял причины царящей апатии. Я узнал, что даже налеты на Буин не могут сравниться по силе с вражескими атаками Рабаула. Американцы подвергали эту важнейшую базу ударам сотен самолетов каждый день и каждую ночь. Сон стал просто невозможен из-за рева авиационных моторов и грохота бомб. Люди были страшно измотаны.

В воздушной войне, бушующей вокруг Бугенвилля и Рабаула, от экипажей бомбардировщиков требовалось прежде всего быть компетентными инженерами, и уже после этого возникал вопрос боевой эффективности. Наша флотилия использовала самые различные типы самолетов [320] — одноместные истребители, двухместные пикировщики, трехместные торпедоносцы и бомбардировщики. Нам требовались экипажи высочайшей квалификации и слаженности, чтобы они могли противостоять сильнейшему вражескому сопротивлению в воздухе. Все это требовало усиленных тренировок. Мы обнаружили, что новые летчики, которым не хватает основных знаний, даже чтобы просто нормально выполнять свои обязанности в самолете, становятся не исключением, а правилом. Даже боевой опыт не мог заменить сработанность, которая достигается месяцами совместной работы. Постепенное перемалывание наших экипажей в боях приводило к исчезновению слаженности, которая считалась совершенно необходимой. Мы постоянно были вынуждены привлекать штабных работников в качестве стрелков, радистов, бомбардиров.

Наши авиационные штабы быстро теряли ценный состав, а командиры проклинали необходимость обирать штабные службы, которые тоже создавались долгие месяцы. Однако, в конечном итоге, необходимость ежедневно посылать людей на верную смерть начала сказываться даже на высших штабных офицерах. Одно дело думать, что имеется задача, которую нужно выполнить, и совсем другое — спокойно сидеть за столом, когда гибнет цвет японской нации, потому что ТЫ послал их в бой. Многие наши высшие командиры никому не рассказывают ни слова об этом периоде. Они не могли никому помочь, оставалось лишь упрекать себя, что ты остался жив, когда погибли молодые.

Однако ничего нельзя было предпринять, чтобы изменить ситуацию. Американская воздушная мощь постоянно росла. Даже минутное ослабление наших усилий могло привести к немедленной потере Рабаула и соседних аэродромов. Бесконечные дни и ночи превратились в сплошной кошмар. Только ты успевал запомнить молодые лица, как они пропадали в бездонной пропасти, созданной американскими пушками. В конце концов некоторые [322] высшие офицеры превратились в ходячие скелеты, полностью лишившись физических и моральных сил. Флот должен был заменять со всей возможной скоростью летный персонал, но так и не смог за всю войну осознать необходимость замен высших командиров. Это была страшная ошибка с тяжелыми последствиями. Командир не может надлежащим образом руководить боем, когда он не контролирует сам себя. Равным образом флот не понимал нужд аэродромного персонала, который трудился, подобно рабам. По 12-20 часов в сутки, 7 дней в неделю эти люди работали не покладая рук. Они жили в ужасных условиях, редко имея нормальную пищу и медицинскую помощь. Их самопожертвование не получало никакого признания со стороны правительства.

Морской Генеральный Штаб также отказывался выделять кого-либо из бойцов, предпочитая считать, что ВСЕ наши ветераны являются героями. Это был совершенный бред! Очень часто смелость колеблется достаточно широко. На нее влияет тысяча крупных и мелких факторов — место и время боя, соратники и противники и так далее. Средний пилот или член экипажа после месяца боев полностью расходовал свои физические и моральные силы. Конечно, некоторые летчики не уставали даже и после 2 месяцев ожесточенных сражений, но такие люди были редким исключением, а не правилом. Если военная ситуация требует, чтобы летная часть участвовала в боях более месяца, летчикам нужно давать регулярный отдых. И не важно, что такой отдых иногда длится всего один день. Даже самая короткая передышка очень благотворно сказывалась на людях. И еще раз командование нашего флота не смогло оценить этот аспект войны. Многие наши пилоты стали жертвами врага просто потому, что до предела исчерпали запас своих сил.

По этой и другим причинам я после своего прибытия в Рабаул понял, что войну, вероятно, нам выиграть не удастся. И все, что мы делали в Рабауле, только оттягивало неизбежный конец. Наши военные в Рабауле не [323] обольщали себя будущими успехами. Они были специалистами в области военной авиации и лично участвовали во многих сражениях. По мере того, как шло время, они видели, что «Зеро» постепенно уходит в тень перед постоянно улучшающимися американскими истребителями, которые теперь превосходили «Зеро» не только качественно, но и количественно. Они ощущали усиливающуюся беспомощность перед ростом американской мощи. Наши люди остро чувствовали разницу между американским промышленным и военным потенциалом и ограниченными ресурсами нашей страны. Но, несмотря на все это, им приходилось продолжать посылать летчиков в бой и на смерть. Кто может обвинить этих офицеров за то, что они поддались моральному упадку, апатии и пораженчеству?

Во время разговоров с летчиками 26-й воздушной флотилии я понял, что они держатся такого же мнения относительно будущих боев. Дальнейшее сопротивление может только отсрочить неизбежное поражение. Когда 2-я дивизия авианосцев прибыла в Рабаул, то реакция летчиков оказалась просто удивительной. Известие, что их отводят на Трук, не вызвало никакой радости. Большая часть личного состава видела оскорбление в том, что их сменяют. Летчики полагали, что их отводят с фронта потому, что они плохо исполняют свои обязанности. Они подозревали, что флот поручил 2-й дивизии авианосцев сделать то, что они не смогли. Такое отношение крайне опасно, потому что может привести к моральному разложению самой сильной армии в кратчайший срок.

Я начал исполнять новые обязанности в авиационном штабе в Рабауле и тогда понял, что на сей раз мне очень повезло. Хотя я прошел множество битв, но до сих пор я не испытывал такого сильного умственного напряжения столь долго. Либо кампания начнет складываться в нашу пользу, либо перевод на другую должность освободит меня от слишком тяжелых обязанностей. Поэтому я прибыл в Рабаул в отличном физическом и моральном состоянии. [324]

Мои собственные взгляды на будущие воздушные операции немного отличались от плана операций, принятых штабом флота в Рабауле. Я отнюдь не намеревался растратить нашу уцелевшую авианосную авиацию. Летчики были специально подготовлены к решающим морским битвам, и было просто бессмысленно губить их в кажущейся бесконечной сухопутной кампании. Это был уже двенадцатый случай, когда флот использовал свою авианосную авиацию против базовой авиации врага. Лично я считал, что такое использование авианосных самолетов неправильно. Оно не даст Японии никаких положительных результатов. Однако эти соображения были моими личными убеждениями, командование флота считало иначе. Несмотря на свою точку зрения, я не мог позволить личным соображениям помешать мне исполнять свои обязанности. Мое офицерское звание требовало безоговорочного проведения политики флота, и мне оставалось только использовать все свои силы для этого.

Я понимал, что пораженческие настроения, царившие в Рабауле, способны заразить и мой штаб. Мне пришлось приложить максимум усилий, чтобы летаргия, поразившая штаб 26-й воздушной флотилии, не передалась моим офицерам. Когда я прибыл в Рабаул, наши штабы начали работать совместно, но постепенно мои люди заменяли уходящих на отдых. Такая процедура позволяла быстрее ознакомиться с ситуацией. Однако на сей раз я предпочел не разрешать подобные контакты. Как только я прибыл в Рабаул, штаб 26-й флотилии был сменен и немедленно отправлен на Трук.

25 января самолеты 2-й дивизии авианосцев прибыли в Рабаул. Контр-адмирал Дзоодзима Такедзи принял командование этими силами. Адмиралу не пришлось слишком долго ждать испытания боевого пыла своих пилотов. Уже на следующий день аэродром Рабаула был атакован большой группой вражеских самолетов из 200 истребителей и бомбардировщиков. Адмирал Дзоодзима бросил на перехват все имевшиеся у него 92 «Зеро». Эта схватка дорого [325] обошлась нам. Многие пилоты истребителей впервые вступили в бой с закаленными в сражениях вражескими ветеранами. Мы потеряли 10 «Зеро».

Опыт боев подсказывал, что почти невозможно заранее определить исход столкновения, какими бы тщательными не были подготовка и планирование. Неизвестные факторы могут нарушить ход самой тщательно подготовленной операции. Человеческий разум просто не в состоянии учесть все эти факторы. Несмотря на элемент неопределенности, который сопровождает любую боевую операцию, адмирал Дзоодзима и весь летный состав дивизии были совершенно уверены в моей способности вывести наши авиагруппы из опасного положения. Мой прошлый боевой опыт ясно показывал, что мне предстояло вырвать победу у противника, который сегодня имел множество прекрасных самолетов, а вдобавок применял исключительно агрессивную тактику. И я обнаружил, что пост начальника авиационного отдела штаба в Рабауле отнюдь не принес конца моим личным страданиям. Исход боев на истощение мог быть только одним. Они должны были закончиться победой американцев.

Дни неслись галопом. Каждый день мы поднимали «Зеро» на перехват самолетов противника. Молодые и неопытные летчики стали закаленными в боях ветеранами. На их лицах лежала печать понимания того, что над всеми ними висит смерть. Однако американцы ни на мгновение не ослабляли свое неумолимое давление. Днем и ночью бомбардировщики наносили удары по Рабаулу, чтобы уничтожить аэродром и корабли в порту. Истребители постоянно обстреливали наземные цели. Они открывали огонь буквально по всему, что считали заслуживающей внимания целью. Вражеские атаки были настолько сильны, что мы просто не могли найти времени для ответного удара по американским базам. Наши потери постоянно росли, а список погибших и пропавших летчиков увеличивался прямо на глазах. Конечно, противник заплатил за свои налеты дорогую цену, но даже самые [326] успешные действия наших перехватчиков не могли остановить воздушного наступления американцев. Они подбрасывали все новые и новые подкрепления, разрыв в численности нашей и американской авиации все больше увеличивался. В таких условиях сопротивление наших авиагрупп не могло затянуться надолго.

Было совершенно ясно, что, чем дольше мы будем вести бои этого рода, тем больше станет превосходство американцев. Требовались какие-то изменения. Я посоветовал адмиралу Дзоодзиме изменить тактику нашей авиации. Капитан-лейтенант Синдо Сабуро, командир истребительной группы дивизии (он особенно отличился 13 сентября 1940 года в Китае и заслужил особую благодарность в приказе), собрал своих пилотов и передал им новый приказ:

— В будущем от вас не потребуется обязательно вступать в бой с противником, если вы его встретили. Вы должны атаковать или защищаться, только если условия боя складываются благоприятно для вас.

Какие это были печальные слова! Как наши пилоты определят эти самые «особенно благоприятные» условия? В стремительно меняющейся ситуации воздушного боя просто невозможно определить, находишься ли ты в благоприятной ситуации, чтобы атаковать врага. Очень легко приказать, исполнить приказ гораздо труднее. Совершенно иначе обстоят дела на море. Там вся ответственность за начало и прекращение боя лежит на старшем командире. Я отлично понимал, что мои летчики не смогут верно оценить все факторы воздушной войны, чтобы мудро сделать выбор между «атакой или отступлением». Однако я не мог найти лучшего решения. Кроме того, отдав такой деморализующий приказ, мы ясно показали своим летчикам, что признаем превосходство американцев.

Чтобы преодолеть воздействие этого приказа, я начал ночные налеты небольшими группами «Кейтов». Я ни секунды не сомневался, что эти налеты не способны хоть немного задержать продвижение врага на север, однако полагал, что активные действия помогут поднять дух летчиков. [327] «Кейты» атаковали транспорты противника в проливе Дампир между Новой Британией и Новой Гвинеей. Одновременно мы отправили пикировщики «Вэл» на авиабазу Трипоиру (чуть севернее Буйна), где они оставались ночью. А утром пикировщики бомбили транспорты противника возле острова Моно (острова Трежери) южнее Бугенвилля. Не столь часто, но мы посылали и двухмоторные «Бетти» бомбить наземные сооружения противника. Мы не могли собрать для этих налетов более 20 самолетов, а потому результаты были мизерными.

Полностью игнорируя наши бомбардировки, противник провел новую десантную операцию. Несколько тысяч солдат высадились на островах Грин, которые находились к северу от Бугенвилля и всего в 130 милях от Рабаула. Положение Рабаула становилось с каждой минутой все опаснее, одновременно набирало силу вражеское воздушное наступление. Наши потери стали угрожающими. Никто в Рабауле больше не мог сомневаться в колоссальной пропасти между потенциалом Японии и Соединенных Штатов.

Каждый вражеский налет проводился крупными силами. Бомбардировщики регулярно появлялись в небе, безнаказанно летая большими группами, хотя было видно, что они почти перестали поддерживать оборонительный строй. Если бы мы могли использовать эту небрежность противника, то его потери могли оказаться ужасными. Однако самоуверенность врага имела под собой прочную основу! Перед лицом таких огромных соединений наши уцелевшие «Зеро» были просто беспомощны. Если бы «Зеро» все еще превосходил по своим характеристикам истребители противника, они могли бы нанести противнику мощный удар. Однако «Зеро» больше не являлся лучшим истребителем, сеявшим ужас на всем Тихом океане в первый год войны. Он значительно уступал «Хеллкэту» и не мог надеяться навязать бой «Корсару» или «Лайтнингу», если только вражеский пилот сам того не желал. Мы использовали тот же самый истребитель, [328] что и в начале войны, и потому просто не могли надеяться соперничать с противником, который использовал все достижения технического прогресса.

Но были в воздушных боях и другие факторы, даже более важные, чем летные характеристики самолетов. Более важное значение имел боевой опыт пилотов и членов экипажей. После каждого налета американцы посылали летающие лодки в районы, где велись бои. Они искали сбитых летчиков, которые плавали на спасательных жилетах и надувных лодках. Американские летчики получали хороший шанс на спасение. Даже неуклюжие летающие лодки, которые раньше становились легкой добычей наших истребителей, теперь вылетали под охраной 9-12 истребителей сопровождения. Хотя их операции все равно оставались очень опасными, экипажи летающих лодок выполняли свой долг с исключительным мужеством. В истории войны мало можно найти примеров, когда люди постоянно подвергают себя такой серьезной опасности. На наших пилотов не могли не произвести впечатления эти смелые спасательные полеты. Несмотря на то, что эти летающие лодки принадлежали врагу, наши пилоты считали их экипажи необычайно смелыми.

С другой стороны, хотя японское верховное командование и поняло значение спасения человеческих жизней, пусть хотя бы теоретически, оно не могло скопировать эти операции американцев. Наше флотское командование так боялось возможных потерь, которые могли стать результатом попыток спасти сбитых летчиков, что предпочло бросать в открытом море тех людей, которых вполне можно было спасти. Такое отношение командования флота было весьма специфичным. Оно не хотело ВЕРОЯТНО потерять большую летающую лодку, чтобы НАВЕРНЯКА спасти один экипаж.

Я не раз пытался проанализировать ситуацию. Это нежелание спасти сбитых летчиков отражало не просто отношение высшего командования к рядовым бойцам. Даже товарищи сбитых летчиков, которые оставались плавать [329] в океане, ничего не предпринимали для их спасения. Такое отношение показывало, что нашим людям не хватало чувства подлинного товарищества. Не облегчало положение даже то, что те, кто сегодня уцелел, завтра могли столкнуться точно с таким же отношением к себе, если их собьют. Поэтому все летчики, которые были сбиты и сумели надуть свою лодку, должны были полагаться исключительно на собственные руки. Наши пилоты стоически воспринимали такое отношение. В любом случае японский флот в целом не выказывал большого интереса к спасательным операциям подобного рода.

Конечно, в любом деле бывают исключения. Во время моего последнего визита в Рабаул командир группы гидросамолетов продемонстрировал это. Он со своими людьми часто отправлялся в рискованные полеты, чтобы спасти сбитых над морем летчиков. Их гидросамолеты были маленькими машинами, и их самих было мало. Несмотря на самые колоссальные усилия, они могли сделать немного.

Но в Рабауле наличествовали и «закулисные» факторы. Наше положение постоянно ухудшалось. В конечном итоге мы оказались под непрерывным градом вражеских бомб и снарядов. Стало ясно, что больше мы здесь не можем оставаться. Как ни странно, но за все это время я ни разу не заболел. Весь штаб адмирала Дзоодзимы, включая самого адмирала, страдал либо от малярии, либо от лихорадки денге. Возможно, я остался здоров потому, что мне приходилось работать больше, чем кому-либо. Поэтому мне приходилось больше других находиться на открытом воздухе, и я проявлял особую тщательность в выборе воды и продуктов. Несмотря на ужасную жару, я носил только длинные брюки и тяжелые ботинки. Это было не слишком приятно, однако те, кто предпочел шорты и сандалии, поплатились лихорадкой.

20 февраля 1944 года, потеряв большую часть людей и самолетов в течение всего 1 месяца непрерывных боев, 2-я дивизия авианосцев улетела из Рабаула. Разгромленная авиагруппа покинула эту авиабазу и вернулась на Трук. [330]