Глава 24

В октябре меня перевели в военно-морской госпиталь в Сасебо. Перемена обстановки меня очень обрадовала. Теперь я был ближе к дому и мог видеть своих родных.

К этому времени летние дожди уже закончились, и путешествие на поезде оказалось довольно приятным. Я широко открыл окна и наслаждался солнечным светом и освежающим теплым осенним ветерком. Япония была прекрасна, как всегда. Горы и холмы, окрашенные в осенние цвета, поля и леса походили на чудесную волшебную страну. Деревья и кусты горели подобно малиновым кострам. В их пламени мелькали желтые и оранжевые искры на зелено-коричневом фоне окружающего пейзажа.

Через 3 часа после выезда из Иокогамы показалась Фудзияма. Я никогда не уставал любоваться этой самой прекрасной из гор. Ее склоны изящно изгибались к вершине конуса, на которую все еще не выпал снег. Однако, полускрытая клубящимся туманом, она ярко сверкала на солнце. Фудзи-сан. Она напомнила мне о Фудзико, которую действительно назвали в честь священной горы, но которая сейчас была так же далека от меня.

Все вокруг было объято тишиной и покоем. Здесь не было войны, которая бушевала где-то очень далеко от этих чистых и ухоженных ферм и полей. Какая война? Я видел только то, что видел всегда, хотя сейчас этот пейзаж казался мне более прекрасным, чем в годы юности. Я научился видеть глубже. Я мог сравнить безмятежность и тихое достоинство японских сел с бешеной злобой вулкана в Рабауле, с песчаной полоской аэродрома в Лаэ, выползающей прямо из джунглей. Не удивительно, что я всем своим существом ощущал покой и умиротворение, которые струились от родной земли!

Я смотрел на этих людей, детей, фермеров, молодых и старых, почтальонов, полицейских, торговцев, и думал, что ни одному из них не привелось лететь над Гуадалканалом на высоте 20000 футов и смотреть вниз на бескрайний океан, полный странной и ужасной жизни, на длинные ряды американских военных кораблей и транспортов. И за горизонтом их скрывалось гораздо больше, чем я успел увидеть!

В этом отношении и мои перспективы тоже изменились. В Рабауле выяснилось, что наши пилоты авиаполка «Лаэ» были просто уникальными. Повторить наши невероятные победы оказалось не по силам ни одной другой флотской авиационной части. Про армию уже и говорить не приходилось. Армейским пилотам не хватало боевитости и высочайшей подготовки, которые мы имели. Поэтому они часто становились жертвами вражеских самолетов.

Впрочем, я сам тоже уже не был неприкосновенным. Настала очередь врага, и лишь благодаря невероятному везению я сейчас находился в поезде, который тащился в Сасебо. Человек смотрит на войну совершенно иначе после того, как врачи соскребут с черепа изорванную кожу, вытащат из тела зазубренные стальные осколки, перевяжут и постараются успокоить дежурной фразой: «Все не так уж плохо, Сакаи. Ты только наполовину ослеп». Только наполовину ослеп!

Моя мать дождалась поезда на вокзале Фукуоки. Мы остановились всего на несколько минут, и пассажиров этот поезд не брал. Я как можно дальше высунулся из окна и отчаянно махал руками, чтобы привлечь ее внимание. Радость на ее лице, когда она увидела меня, стала для меня самой большой наградой за последние несколько лет. Она постарела – ох, как постарела! – с тех пор, как ее сыновья ушли на войну.

Я крикнул ей: «Со мной все в порядке. Все в порядке, мамочка! Не беспокойся. Сейчас все нормально!»

Поезд снова тронулся. Она стояла на краю платформы, и ее глаза начали наполняться слезами. И все-таки она махала флажком с Восходящим Солнцем, выкрикивая: «Банзай! Банзай!», пока поезд уносил меня прочь.

Врачи в Сасебо приказали мне еще месяц провести в госпитале. Я уже больше не спорил с ними, убеждая отправить меня в Рабаул. Я чувствовал себя смертельно уставшим и опустошенным. И меня уже не волновало, какой приказ придет завтра.

Месяц тянулся утомительно долго. Однако первая неделя была скрашена приездом моей матери. Она была все такой же доброй и заботливой! Убежденная, что мне по-прежнему хочется своих любимых детских лакомств, она напекла их целую корзинку, которую привезла с собой. Я со страхом ждал минуты, когда придется признаться, что я ослеп на правый глаз. К моему удивлению, ее совсем не взволновала эта новость. Мама спокойно сказала: «От этого ты не стал хуже, сынок». И вопрос был закрыт. Она предложила приезжать каждый выходной. Было бы чудесно видеть ее так часто, но я попросил ее не делать так. Она была уже старой, и утомительное путешествие по железной дороге было для нее слишком тяжелым испытанием. Поезда ходили все хуже и хуже. Военные грузы занимали в них все больше места, и пассажиры были вынуждены ютиться в каких-то закутках.

В ноябре произошло событие, которое при других обстоятельствах стало бы одним из величайших моментов в моей жизни. Но теперь оно мало что значило. В госпитале был получен приказ о присвоении мне звания уоррент-офицера. Долгий подъем по служебной лестнице от новобранца-матроса, который повиновался жестокой дисциплине и подвергался нескончаемым наказаниям, закончился. Шаг за шагом я проходил от одного звания к другому и теперь получил награду. Это была горькая победа, но все-таки она принесла свои плоды. Мой новый статус означал, что я могу закончить выздоравление дома. Я получил согласие врача и сразу поехал в пригород Фукуоки, где встретился с семьей.

Следующий месяц был просто чудесным. Впервые за 10 лет я провел 30 дней подряд со своей матерью, и она была счастлива беспредельно. Все было тихим и мирным. Почти каждый день мать спрашивала: «Как ты думаешь, Сабуро, когда кончится война?» Я знал, что она в этот момент думает о двух моих братьях, которые служат за морем. И каждый раз, когда она спрашивала, я был вынужден говорить правду: я не знал.

Затем она тревожно оглядывалась, чтобы убедиться, что никто не подслушивает, и шепотом спрашивала: «Сабуро, скажи мне, а мы действительно побеждаем? Нам говорят правду или нет?» И снова я мог только повторить, что мы должны победить. И все-таки она была счастлива. Я знал, что она страстно желала, чтобы мое выздоровление затянулось до бесконечности.

Через несколько недель после того, как я поселился в доме сестры, ко мне прибыл гость из Токио. Это был корреспондент крупнейшей японской газеты «Иомиури Симбун». Он сказал мне, что редактор прислал его, чтобы взять интервью у лучшего японского аса. (Я в этом не был уверен. Неизвестно, сколько самолетов к этому времени сбили Нисидзава и Ота. Но я чувствовал, что они превзошли мой счет.) Вся страна желала прочитать мой рассказ о войне.

Я сомневался, могу ли я говорить с ним свободно. Дисциплинарное наказание будет быстрым и жестоким, если я сболтну что-нибудь лишнее. Поэтому я позвонил в комендатуру Сасебо и рассказал о своей проблеме. Ответ был неожиданно уклончивым. Дескать, на сей счет нет никаких особых правил и ограничений.

Офицер сказал: «Я не имею права запретить вам говорить с репортером. Но должен напомнить, что говорить вы будете от своего имени, и потому вам придется отвечать за все сказанное. Кроме того, помните, что нельзя ни хвалить, ни порицать никого из офицеров. Будьте аккуратны».

Фактически это был запрет. Я вернулся в свою комнату и сказал корреспонденту, что мое начальство не одобряет идею этого интервью. Но его оказалось не так легко отговорить.

Корреспондент настаивал: «Я совсем не собираюсь вам надоедать, но все-таки я проехал 700 миль из Токио, только чтобы переговорить с вами! Пожалуйста, ответьте на несколько моих вопросов. Пожалуйста! Уделите мне всего лишь 5 минут».

Если бы я только знал, каким дураком окажусь! Его способность искажать и выворачивать наизнанку любую фразу оказалась потрясающей. «5 минут» сразу превратились в 3 дня! Каждое утро он приходил ко мне домой и писал, писал, писал.

Никогда я не встречал такой настойчивости и изобретательности! Он вынудил меня рассказать буквально обо всем. Его вопросы не касались войны, пока я не понял, что рассказы о моих делах и мыслях фактически являются рассказами о войне. Довольно быстро выяснилось, что я растерял всякий оптимизм. Что морские летчики в Рабауле, несмотря на свои многочисленные победы, изнемогают в труднейшей битве за Гуадалканал, не получая совершенно никакой помощи от истребителей и бомбардировщиков армии.

«Нам нужно больше истребителей и больше опытных пилотов, – говорил я ему, начиная злиться. – Каждый истребитель «Зеро» следует отзывать с фронта и направлять на капитальный ремонт после 150 часов в воздухе. Я уже не говорю о боевых повреждениях. Даже если самолет не сделает ни одного выстрела и по нему никто не станет стрелять, ему все равно потребуется ремонт. А мы себе не можем этого позволить. Мы считаем, что «Зеро» находится в отличном состоянии, если он лишь «немного продырявлен», а ремонт проводится только после 200 часов налета.

Вы понимаете, что означает для пилота вступить в бой на самолете, который с трудом повинуется ручки управления? Только самые лучшие летчики могут вести бой на таких машинах и оставаться в живых. Если новые пилоты, которых мы посылаем на заморские театры, не отвечают стандартам, по которым готовили нас, то пусть им помогут боги. Американские авианосные пилоты, с которыми я встретился над Гуадалканалом, дерутся лучше всех, а их тактика великолепна. Их самолеты постоянно улучшаются».

Репортер был более чем удовлетворен. Он не мог скрыть своей радости, когда благодарил меня. Но позднее я выяснил, что совершил только одну ошибку, зато очень грубую: вообще заговорил с ним.

Через неделю я вернулся в госпиталь Сасебо и сразу заполнил бумаги для прохождения медицинской комиссии, которая решит, могу ли я вернуться в строй. Наконец-то! Меня уложили в постель на несколько дней, чтобы провести полное обследование.

Однако уже на следующий день рано утром меня вызвали в комендатуру Сасебо. Начальник отдела личного состава с лицом, красным, как помидор, орал так, что выгибалась крыша.

«Уоррент-офицер Сакаи, ты полный идиот! Я только что получил телеграмму из военно-морского министерства, там все шокированы интервью, которое ты дал корреспонденту «Иомиури Симбун». Ты что, совсем спятил, если начал нести подобное?

А теперь слушай меня, Сакаи. Я получил из Токио строгий выговор за то, что ослабил контроль за своими подчиненными. Я больше не потерплю такой глупости! И сейчас я приказываю тебе не говорить ни одного слова о своих боевых обязанностях, не согласовав предварительно это с офицером по связям с прессой. Ты понял?! Если ты хоть раз повторишь ту чушь, которую уже наговорил, то пойдешь под суд военного трибунала, и я вместе с тобой! И никто, никто и ничто, нас не спасет!»

Я все прекрасно понимал. Мне попросту затыкали рот, но я понимал позицию своего начальника. Самым простым решением проблемы было заткнуть рот Сакаи.

Я вернулся в госпиталь, размышляя над выволочкой, которую мне дали.

Вдруг кто-то назвал мое имя. Ординарец тихонько постучал в дверь, чтобы привлечь мое внимание. Я с неудовольствием спросил: «Что там?»

Козырнув, он ответил: «К вам гость. Высокий морской летчик ждет вас в комнате для посетителей. Он говорит, что его зовут Нисидзава».

«Что? Нисидзава?! Неужели это он?» – вскрикнул я.

 Я сразу забыл обо всем, что недавно случилось, и как сумасшедший вылетел из своей палаты, едва не сшибив ординарца. Рывком открыл дверь комнаты для посетителей и замер.

Высокий худой человек медленно разгуливал по комнате с сигаретой во рту. Это действительно был он! Причем он ничуть не изменился.

Нисидзава посмотрел на меня, широко улыбаясь, и крикнул: «Сакаи!» Я отозвался: «Нисидзава!» В следующую секунду мы хлопали друг друга по спинам, донельзя счастливые.

Я отстранил друга на вытянутую руку. «Дай-ка полюбоваться на тебя. Ты выглядишь чудесно. Никаких ранений?» – торопливо спросил я.

Он охотно подтвердил: «Никаких, Сабуро. Я покинул Рабаул в ноябре. Ни единой царапины. Мне кажется, пулю для меня еще не отлили».

Я пришел в восторг. «Да, мы назвали тебя совершенно правильно. Ты действительно имеешь собственного дьявола-хранителя, если прошел сквозь Лаэ и Рабаул без единой отметины. Нисидзава, ты просто не представляешь, как я рад тебя видеть.

Рассказывай, что там творилось после того, как я убыл? Теперь ты, наверное, уже лучший ас флота. О, могу представить, что ты творил над Гуадалканалом».

Он протестующе замахал руками. «Ты слишком много мне приписываешь, Сабуро. Я даже не знаю точно, сколько я сбил. Что-то около 50, плюс-минус. Но я все еще заметно отстаю от тебя. – Он улыбнулся. – Наверное, ты этого не понимаешь, но ты все еще лучший из наших пилотов».

Я возразил: «Ты говоришь, как полный болван, старина. Я много раз видел тебя в полете. Я боюсь, что на самом деле ты давно уже лучший японский ас, Нисидзава. Ладно, рассказывай, как ты очутился в Сасебо?»

Он ответил, заметно помрачнев: «Они отослали меня домой в авиаполк «Йокосука». Инструктором. Вообрази! Сделать меня инструктором! Сабуро, ты представляешь меня бегающим вокруг полотняного старого биплана и показывающим молодым идиотам, как выполнять бочку и разворот? И как сохранить штаны сухими. Это меня-то!»

Я рассмеялся. Он был совершенно прав. Инструктор из Нисидзавы был тот еще.

А он продолжил: «Ну, ладно. Какое-то время я еще вытерпел. Но потом я вызвался добровольцем на фронт, как только появится возможность. И утром я получил приказ. Меня отправляют на Филиппины. Вот почему сегодня я примчался сюда, чтобы повидаться с тобой. Мы улетаем завтра утром».

«Так быстро?»

Нисидзава заметил: «Это именно то, чего я хотел, Сабуро. Летать вокруг Йокосуки не по мне. Я снова хочу получить истребитель. Я просто рвусь в бой. Если я останусь в Японии, то, скорее всего, подохну».

Я понимал, что он ощущает. Я все это прекрасно понимал. Но… у старых друзей было еще о чем поговорить.

«Я завидую тебе, Нисидзава. Но давай, рассказывай, что творилось в Рабауле. Я хочу знать все. Где теперь лейтенанта Сасаи? А Ота, он прилетел вместе с тобой? Что с моими ведомыми, Ёнекавой и Хатори? Расскажи побыстрее о них».

«Что?»

Он уставился на меня, смертельно побледнев. Теперь Нисидзава смотрел на меня с ужасом и отчаянием. «Разве они тебе не сказали…»

«О чем мне не сказали?»

Он неопределенно развел руками.

«Да что с тобой, Нисидзава? Разве их не отправили домой вместе с тобой?»

Он отвернулся, опустив голову. Его голос задрожал. «Сабуро, они… – Он закрыл лицо руками, а потом резко повернулся. – …они мертвы».

Я не мог поверить!.. Это невозможно!

«Что ты говоришь?» – переспросил я.

«Они все мертвы. Ты и я, Сабуро, ты и я… это все, кто остался в живых».

Это не могло быть правдой. Мои ноги подогнулись. Я ухватился за стол, чтобы не упасть, и тщетно пытаясь осознать сказанное.

Нисидзава снова начал говорить: «Лейтенант Сасаи был первым. 26 августа мы полетели к Гуадалканалу. Все было совсем не так, как ты помнишь, Сабуро. Я не знаю, сколько «Уайлдкэтов» там было, но они летели со стороны солнца бесконечной колонной. У нас не было никаких шансов. Наш строй немедленно рассыпался. Нам пришлось удирать в разные стороны, поэтому никто не видел, как сбили самолет Сасаи. Мы думали, что, может быть, он ранен и улетел назад раньше нас. Но когда мы вернулись в Рабаул, он пропал… Он так и не вернулся».

Нисидзава тяжело вздохнул. «Потом настала очередь Оты. Всего через неделю. Каждый раз, когда мы взлетали, то теряли все больше самолетов. Гуадалканал находился под полным контролем противника. Ота погиб точно так же, как Сасаи. Никто не видел, как его сбили. Он просто не вернулся назад.

Затем, через 3 или 4 дня были сбиты Ёнекава и Хатори. Оба погибли в один день. Всего же вместе со мной вернулись капитан 1 ранга Сайто, капитан 2 ранга Накадзима и менее 6 пилотов из первоначального состава группы в 80 летчиков».

Я был просто раздавлен. Нисидзава молчал, ожидая, когда я заговорю. Это казалось нереальным. Как они все могут быть мертвы?

Четверо моих лучших друзей. Все они погибли, пока я беспомощный валялся в госпитале Йокосуки. Теперь я понял, почему я не узнал об их гибели раньше. Нисидзава и Накадзима постарались, чтобы это известие не пришло ко мне, пока после операции не заживут мои глаза.

Их лица проплыли передо мной. Я вспомнил Оту, который весело смеялся, сидя в кабине, когда мы выписывали петли над Порт-Морсби. Ёнекаву и Хатори, которые всегда прочно держались за мой хвост, готовые в любую секунду прикрыть меня, спасти от смерти. Сасаи, он… И все они… мертвы. Я громко зарыдал, в голос, ничуть не стыдясь, как ребенок. Мое тело сотрясалось. Я не мог остановиться.

Нисидзава сжал мою руку, пытаясь успокоить. «Сабуро, пожалуйста, – умолял он. – Пожалуйста, прекрати». Я посмотрел на него.

«Наверное, я проклят, – прошипел он. – Я не видел, как были сбиты Ота и Сасаи! Я не знаю, как они погибли. Наши лучшие друзья, Сабуро, наши лучшие друзья, и я ничем не мог им помочь! Я, как поганый идиот, гонялся за другими самолетами, когда они гибли!» – захлебывался он.

Потом Нисидзава снова сел. «Нет, нет. Это не так. Я все равно ничего бы не сделал. Вокруг было слишком много вражеских самолетов, слишком много». И он умолк.

Мы долго сидели и молча глядели друг на друга.

Что тут можно было сказать?